«Нужно что-то делать с этим». Пора, действительно пора… − так может подумать любой человек, прочитавший стихи Антона Шумилина. Поэзия не знает ответов. Блуждая между Зазеркальем и Беловодьем, рабочими кварталами и силуэтами разбитых плит; то крича, то нашёптывая, то иронизируя, то горько констатируя, она отражает пульс нашего времени –времени, в котором стихи мало что могут изменить. В каждом из них – яркий, причудливый образ, отравленный пониманием «неизбежности рока вселенской связи». Но вопреки всей биокосмичности и абсолютизации, каждая строка крепко спаяна с современностью. Во внешнем облике описываемых событий и ощущений легко угадываются очертания современного общества. 

Издревле переплелись дар поэтический с пророческим, как ветви единого дерева, корни которого питаемы общим источником – обострёнными до предела чувствами, пронизавшими доступную реальность и стремящимися проникнуть в инобытиё. Иначе сказать, секрет их родства – в богатой и тонко организованной интуиции людей, работающих со Словом, причём работающих на грани, где порой теряется понимание: они владеют Словом или же Слово владеет ими.

Дебютная книга стихов Антона Шумилина, Анны Мартышиной, Сергея Жидкова «Дым Интуиции» уже названием своим заявляет о ведущем в их творчестве начале – интуитивном познании мира через предчувствия, переплетение тонкого ощущения грядущего с его материальным воплощением в сегодняшнем моменте. Молодые поэты чутко вслушиваются в далёкие, порой едва уловимые отголоски будущего, соотнося их с событиями мировой истории и современности, из чего и рождаются их прозрения, определённого рода футурология.

«То, что должно случиться, неминуемо произойдёт». Так начинается предваряющее стихи мистическое вступление-пророчество, предвещающее неизбежность возвращения некоего вечного Слова, потерянного «как сакральные знания древних цивилизаций», которое ещё скажут ушедшие за линию горизонта».

Этот несколько патетический пролог, во-первых, сразу настраивает читателя на восприятие мира, бытия, не поделённого, не дробимого на прошлое, настоящее и будущее, а сущего в едином временном потоке, и, во-вторых, погружает в атмосферу пограничности миров реального и потустороннего, явного и скрытого.

Образы Яви и Нави не раз встречаются на страницах сборника («между Явью и Навью – между - / мы не знали своих имён» (С. Ж.); «Явь сгнила, и Навь – на треть…» (А. Ш.): «плоды похороненных в Нави сознаний» (А. М.); «я чувствую – небо внизу, / в серебряном панцире Нави…» (А. Ш.). И понимание их сути важно для постижения мировосприятия и философии авторов.

Триада Явь, Правь, Навь пришла в современное родноверие из «Велесовой книги». Явь – это реальность, текущее, то, что сотворено Правью (истиной, законами, управляющими реальностью). То, что есть до неё и после неё, – Навь – потусторонний мир, где пребывает Явь, не связанная с Правью, а следовательно, бестелесная. Навь – это не энтропия в чистом виде, не разрушение как таковое, скорее, это Силы изменения, совокупность сил, изменяющих реальность. Навь – это также мир слабо проявленных форм, мир сновидений и смутных ощущений, потоков энергии. Иными словами, Явь и Навь – это статика и динамика, это явный и неявный миры.

И, в третьих, – главное – этот пролог создаёт нужный настрой на верное концептуальное прочтение книги – через предчувствия чего-то тотального: апокалипсиса ли, перерождения или нового рождения мира!

Это нечто – не роковая случайность, не фантазия, не порождение экзальтированного поэтического воображения, а результат, закономерно вытекающий из объективного состояния мира.

Именно концепция, идея сборника, наложенная на сходное мировоззрение, близость личностных экзистенциальных переживаний и общие социально-политические взгляды, объединяет трёх авторов, рассчитывающих на целостное восприятие их совместного проекта без намеренной дифференциации отдельных авторских «я». Композиционно это выражено в непосредственном чередовании их стихов без выделения персональных частей, блоков.

При несомненной творческой удаче этого решения (стихи, действительно, взаимодополняют, продолжают, углубляют, обогащают друг друга) всё-таки представляется интересным отметить индивидуальность каждого из поэтических голосов.Антон Шумилин – интеллектуален, аналитичен, категоричен в своих метких афористичных суждениях; автор наиболее резких критических строк социально-политической направленности. Это революционно настроенный бунтарь, протестующий против мира прогрессирующего потреблядства, порождающего абсурдистские образы («И в целлофановый пакет набито множество голов, / И все хотят пополнить свой кислотно-щелочной баланс…», «На экране – плен крокодиловых кож / Вереницей говорящих мумий…» и др.); против«уродливого мира, растущего на знати и черни». Суровым предупреждением «беспечным стаям немногих хозяев многого» звучат его пророчества о новых грозных социальных потрясениях, о том, что вызревающий народный гнев неизбежно прорвётся: «Фальшивый порядок прилизанно-офисных дней - / Суть корочка льда на поверхности тихого омута. / Но что-то стальное опять вызревает на дне»; «Грозди социальной розни / Спеют накануне казни, / Спеют накануне пира / Бешеных свинцовых градин…»

Неприятие и ожесточённая критика современных СМИ с их навязыванием фальшивых ценностей цивилизованных зомби («завывание зомбоящика» - это о TV), с их политически ангажированной антинародной ложью («басни радио-эфира / вышиты моралью гадин») – не случайный для Антона мотив. Ведь это в огромной степени благодаря их стараниям «Растут на русских просторах / Безупречные в эксплуатации / Плантации свежих рабов».

Однако протест А. Шумилина не ограничивается социальным измерением, перерастая в бунт метафизический: «Причину следствием тошнит. И этот праздник навсегда!» Бунт против причинно-следственного устройства мира обречён… и, конечно, не нов для поэзии, часто стремящейся нарушить, взорвать всё устоявшееся, косное, упорядоченное… «Всё подытожено. / Всё теперь логически цельно / И как положено, / А я воспаряю на дне ямы / И грызу сердцем / Свинцовое мороженое».

Сергей Жидков обладает тонкой и ранимой душой лирика. Это самоуглублённый интроверт (стихотворения «Чёрная комната», «Интроверт» и др.), зачастую болезненно переживающий своё одиночество («Да, я пуст, от одиночества безумен, – / Даже тень свою таскаю кое-как»; «А я кромсаю одиночество слезой / И сам себе кажусь смешным и коматозным»), хотя это одиночество – в очень большой степени его добровольный плен, скорлупа, в которой ему стало уже привычно и уютно («…Чтоб спал я до скончания времён / Один, такой счастливый и ненужный», «…одиночество – главный мой щит»), это его личный выбор («На год я в чёрной комнате закрылся»). Сергей стремится постичь мир через призму собственной рефлексии. Он следует древней мысли о том, что, познав себя, можно познать весь мир, однако испытывая немало трудностей на этом пути. (« Где след свой отыскать в пыли дорожной? / Тогда и в чёрной комнате пустой / Найти себя почти что невозможно»), порой почти теряет себя («Я выклеван вопросами – / Как самый бестолковый, любимый сорокин перстень. // Куда же так зорко смотрит дыра моего нутра? / Неужели прищур двадцать первого... / вскроет во мне интроверта? / и сменит волну отсутствий новых пустот волна»).

Однако при всей его самопогружённости и отрешённости от мира («Средь ряженых волшебниц и шутов / Я гость, пожалуй, самый неприметный») под покровом скромности и непритязательности также закипает бунт желание взорвать мир, «Безумный карнавал», где ему «на празднике нет места»: «Но, знаешь ли, я кое-что припас – / Суровую, надёжную гранату».

Как характерную особенность его стиля (которой, надеюсь, предстоит ещё сильнее развиться) надо отметить способность создавать «словесную живопись», замешанную на экспрессивной образности и небанальном видении обыденного («Фиолетовым блеском несказанных слов / Прорастает в бокале лаванда»; «Ночь прыгнула на звонкие весы, / И треснуло цветущее столетье»; «Жизнь ускачет звонкотрепетным кузнечиком, / Обронившим изумрудную слезу»).

Анна Мартышина создаёт своего рода эмоциональный противовес Сергею Жидкову. Она вся – воплощённая стихия постоянно меняющихся, открытых миру чувств и эмоций, вся – ничем не застрахованный порыв изнутри вовне. «Вся в шелках и блёстках белой крови, / И сияющая, как любовь…», не боящаяся «святого, «вдохновенного бреда», не прячущаяся, как Жидков, в «чёрной комнате» или, как Шумилин, в «стерильном суперпокое», в «мягких лапах вовек абсолютного штиля». Её лирическая героиня отличается неподдельностью своих переживаний, смелостью быть живой, пусть нелепой, несовершенной, но живой: «Я злюсь, теряюсь, путаю пароли…», «Грудь распахнута, / Сердце выжжено».

Ей, как никому из трёх авторов этой книги, удаётся передать ощущение себя над или вне времени («Мы просто помним прежние миры / В пыли метафизических туманов, / И правила космической игры…», «Мне столько лет, что не имею сил/ Понять младенчество растущих мирозданий, / Их глупых страхов, грязи и метаний, / И разорённых, втоптанных могил»).

Её стихам свойственно глубинное проницание как в макро - , так и в микромиры ( «В снах растений таятся кошмары…») – заветное всевидение и всеведение поэтов.

Отметив разность почерков авторов книги, вернёмся к началу, цементирующему её: идейное единство отражено в композиции, состоящей из 3-х частей, так и озаглавленных: 3, 2, 1 – в порядке обратного отсчёта. Естественно, возникает вопрос: обратный отсчёт в сторону чего: архаических ли пластов сознания, очищенных от шелухи современности, в сторону ли апокалипсиса, к точке нуля времени ( Ноль, т. е. 0 заканчивает книгу), исчезновения, перерождения, катарсиса? Подчинение композиции этому обратному движению – интересный ход, открывающий широкий простор ассоциациям и интерпретациям.

3, 2, 1, 0… Пуск!? Что за этим: взлёт или взрыв, начало или конец?

Эмоциональная напряжённость и глобальность предчувствий возрастают по мере приближения к нулю. Этим обусловлено наполнение трёх частей книги, каждая из которых – лишь этап, виток неумолимой пружины будущего, которая, набирая чудовищную мощь, разматывается всё быстрее и ведёт к исходу.

Здесь необходимо сказать о философском значении ноля. Ноль – наиболее эзотерический числовой символ. Всё исходит из ничего и в ничто уходит, т. е. возвращается в небытие. Ноль в ипостаси небытия представляет собой совокупность потенциально возможного, скрытого, тайного, неведомого. Ноль – некая граница, которая разделяет мир внешний, экзотерический и внутренний эзотерический, и в то же время эта граница их объединяет. Ноль говорит о зыбкости грани между явленным и скрытым (вспомним Явь и Навь!) неведомое рядом, за тонкой пеленой нашего неведения. Ноль - не просто отсутствие какой-либо величины, но условный пункт, от которого начинается исчисление того или иного ряда величин.

Говоря о философии чисел, заметим, что число стихотворений в каждой из трёх частей – 33 – тоже неслучайно, а символично. Ведь 33 – это и число букв в нашем алфавите (и тогда каждый виток обратного пути соотносится с языком, или язык – уже сам по себе путь?); возможна и трактовка 33 как чего-то маргинального и нетипичного (33-й зуб); несущего смерть ( 33 – атомный номер мышьяка); выражающего полноту мира природы и моральных ценностей ( 33 полубога в Ведах); циклически повторяющегося ( 33 оборота в минуту – скорость вращения грампластинок).

Итак, путь обратно начинается с первого стихотворения книги «Пора трогаться» (А. Ш.) и чем же, какой силой, задано это движение? И от какого порога, истока оно начато? Очень глубоко-далеко ощущают авторы свои корни: «Мы вплелись в космические танцы» (А. Ш.), «Вплетаю в бред останки древних знаний» (А. М.), «Мы просто помним древние миры / В пыли метафизических туманов» (А. М.), «И космический ветер расскажет камням / О мерцающей лампе земного поэта» (С. Ж.)

Они вполне отдают отчёт иллюзорности происходящего: «Мы идём кому-нибудь присниться» (А. Ш.), «Стирается бессмысленное…тут» (А. М.), «И чувствую, как это небо тленно, / Как трудно не вступить в игру теней» (А. М.); «…бессмысленность земных вещей / И призрачность небесных» (С. Ж.).

Однако ни вспышки личностных, экзистенциальных метаморфоз, ни ощущение себя детьми космоса не заслоняют от авторов реальной исторической картины и её перспективы. Чувство социальной несправедливости – одна из тех сил, что задают вектор их движения. ( «О дне родины» (А. Ш.), «Безразличие» (А. Ш.), «С новым годом!» (С. Ж.) и др.).

Состояние мира вокруг характеризуют фразы: «сероватый мотивчик жизни», «однообразность дней», «Скупой макияж мелочей / Замкнулся решёткой, витриной, / Кольцом фрикционных ночей, / Продукцией водочно-винной»; «В тёмной человеческой пустыне / Затерялась вновь дорога к раю».

Протест против мира потребления, стандарта, унификации слышен в строках: «нам нечем дышать, хотя столько свободы / Зажато в мертвеющих ваших руках» (С. Ж.); «Реальностью матриц дробятся последние чувства: / От сборища клоунов – к ровной плантации клонов. / Тут всё, что не гроб, - неминуемо ложе Прокруста. / И всё, что не яд, - то градация одеколонов» (А. Ш.).

Авторы «Дыма интуиции» - дети своего времени, эпохи скепсиса, тотального безверия, постмодернистской игры в веры и богов. За игрой – искреннее желание верить, исповедовать, проповедовать: «Как будто выпив неба пасмурного зелье, / стал проповедником забытых богом вер» (С. Ж.); «Я со всеми богами сразу / ощущаю тяжесть родства» (А. М.); за игрой – горечь и сомнение в возможности спасения – личного и мира в целом: «Из какого-нибудь хлева / вырывается первый крик младенца, / открывающий эру новой борьбы» (А. Ш.); «Быть может, в сердце – зверь, / В сердце мира, сущего без бога» (А. Ш.); «От прошлого осталось скорлупа, / Хрустящая под лёгкими ногами, / и мелкая колючая крупа / Останков, бывших вечными богами» (А. М.).

Таков мир накануне великого исхода, который пророчат нам поэты. Часть 3 сборника полна откровенно апокалиптических мотивов и образов: «…чёрный кончится туннель / Лучом испепеляющего света» (С. Ж.); «взлетит над алеющим бризом / Хладнокровно прекрасный карающий зверь» (А. Ш.); « И придёт конь бледный, и небо разобъётся… / И падёт мир в вечность… Падёт в ничто.» (А. М.); «И раскрошатся звёзды, изветрится вера, / И опустится ровная мёртвая мгла» (А. М.).

Заключает книгу стихотворение Сергея Жидкова «Музыка вместо нас…», где поэт пытается осознать своё место в этом мире, зависшем на грани величественной метаморфозы: «Между Явью и Навью – между - / Мы не знаем своих имён». Хрупкость и незначительность индивидуального человеческого бытия не служит здесь поводом к тому, чтобы жалеть себя, а осмысливается философски, растворение в мире слияние с ним понимается не как трагедия исчезновения личности, а как благо, как постижение всеединства мира:

Нам досталось довольно много

–Будет музыка вместо нас.

 Вера Дорошина, член СП России