Мрак солнца вызрел, заря кипит…
В клубах опала
Теплом купала
Цветную душу свою Лилит.

Косы небесной скупая прямость,
Красы телесной сухой восторг…
В земле осталась 
Одна усталость,
Бесплодной жизни холодный шёлк.

В руках творящего спит истома,
Грядущий абрис пернатых фей…
А в горле комом
Прилипла кома
От силы рвущего вены грома
Растущих, зреющих в нём людей.

Роскошной гладью подслеповатый
Святой художник рубцует раны.
А в тишине всё молчат солдаты,
Ушедшие в глубину тумана.

Ушедшие в седину разлуки,
Туда, где гибнут сердца гнедые,
И тянут, тянут родные руки
Из снов их вечности огневые.

Роняет мглу первозданный вечер,
В сухую хмарь одноногих страхов.
А мы скрываем в себе предтечу
Гортанных нот неземного Баха...

***
«На коврах зелёных нынешних полей
Под любым тюльпаном – кости королей» -
Милая сказала на закате дня,
А потом взглянула молча на меня.
Милая, легенды – не про нас с тобой,
Но и мы не хуже, чем из них любой.
Неужели лучше нашей жизни – шлях,
Что привёл их к смерти в этих вот полях?
В заводском районе – коммунальный быт.
Мы расскажем сказку – и ребёнок спит.
Мы уйдём неслышно, выключивши свет.
Что мы сотворили – благо или нет?
Помечтать не вредно – но давай о том,
Что могу я сделать – или мы вдвоём.
В коммунальной кухне подтекает кран.
Короли уходят – в вечность и туман.

На 302-ой два плацкартных до Пензы! –
и с разноязыкой толпою к вагону!
Колёса стучат и горячие рельсы
на солнце горят и натружено стонут.
Как плачет ребёнок! Рабочие в свару
играют, лениво бранясь друг на друга,
и на полустанках и станциях старых
выходят развеять вагонную скуку.
Там ветхий старик их окликнет в надежде:
«Антоновки в этом году народилось
как в осень, когда ещё батюшка Брежнев…
Ведёрко – полтинник. Возьмите на милость!
Ну с богом!» - трясущейся тёмной рукою
поможет антоновку ссыпать в пакеты
и ветер, внезапно озлившись, провоет:
- Всё в жизни меняется – только не это!
А дед поплетётся в нелепых галошах
по грязи осенней к своей развалюхе.
И будет другой полустанок, но то же
прошамкают жалко чужие старухи.
И что-то заноет под левою грудью
от этой равнины бескрайне-унылой,
где страшно не то, что тебя здесь не будет,
а то, что здесь будет всё то же, что было!

Я – рок-н-ролл шестидесятых -
Пусть одинок, но нужен всем.
Брожу по улицам распятых,
На досках чокнутых систем.

Пиратской радиоволною
Я буду петь на самом дне.
Уж там то точно не прикроют
Недельки, скажем, через две.

Свобода слова – это миф,
Пока оно лишь у подвалов.
В которых слышится мотив,
“Убийц, больных и наркоманов”.

И если скоро будет кода,
То я бы всей земле пропел:
“Всё мелочь – деньги, непогода,
Горел, горю и вот… сгорел…”

Снова огненный росчерк солнца
Зачеркнёт неудачный день,
Снова музыка разобьётся,
И останется между стен.

Слишком часто и слишком ярко
Вижу горы, которых нет.
Исчезают внешние рамки,
Остаётся внутренний свет.

Третий день пью чай с истерикой.
Я пью,а она отбивает чечётку на нервах,
белокурая стерва!
знает,что у меня не первая...

Хватает с полки стихи,читает отрывисто,
будто рубит словами воздух,
хохочет над лирикой,
мол-как можно быть такой серьезной?

Разжигает плиту злобой.
Вместо чая наливает слёз и напрасных усилий,
Вместо сахара подсыпает бессилия
И говорит: "Обязательно будешь здорова!
Когда в тебе умрут все стихи,до последнего слова...."

Когда диафильмы прошлого бегут перед глазами,
Я распластаюсь в кресле, буравя монитор.
Все «может быть» и «если» не сошлись пазами,
Да и в стихах не лирика, а матерный хардкор...

Три стадии поэта – расцвет, застой, зависимость,
Быстрее истощают, чем клей и гексаген.
Ровная осанка, улыбка – это видимость,
Что отдаётся зрителям, овациям взамен...

Улица курится.
Улица матерится.
Сморкаясь, сутулится.
Скалится скорбью
на лицах.

Нет! Улица -
улей,
Сметающий всех рой
без лица.
И мы, закружившись
в глухом потоке,
Всё никак не могли
встретиться.

Ты всё пытаешься выбиться
в Боги,
А я, у любви на паперти
Курю фимиам памяти,
Как дикую коноплю.
О, Ангел, я вас люблю.
Я не чувствую здесь
Ни лет, ни веса,
Когда вы встаёте к рулю
И мы держим путь
в сторону леса

Овалы лиц за окном сливаются в тусклые пейзажи,
К контейнерам с мусором бодро шагают марионетки из
чистилищ-подъездов,
Гробовая тишина. Город смотрит волком и ни слова не
скажет.
Ветер в подворотне насилует листья. Совесть не мучает,
лишь только убивает надежду.
Кофе и сигареты растворяют мозги в эфире безразличия.
Нищенки полируют асфальт, глядя вслед бегущим голод-
ным собакам.
Клокочут дымом трубы завода. Эпоха в кирзачах шагает
по личностям,
Молящим о смерти. Духота. Перегар. Позвонить 02 и,
сдавшись, заплакать.
Дверь с табличкой «Запасной выход», а ключи, как всегда,
не подходят.
Опершись о подлокотники рабочего кресла, наблюдатель-
мир ломается…
А люди всё ходят ( к кому-то, куда-то, зачем-то), всё ходят.
Способствую росту потребления пива. Смеркается…

Если у вас есть железки корон
На седых головах

Придите украсить меня
Природой своих мыслей и чувств изнутри.
Начните с вашего прекрасного,
Ласкающего слух имени,
Чтобы понять сущность змея,
Сущность осушенной радуги.
Надевайте маски,
Чтобы прятать эту темную сторону
Своих несбывшихся мечтаний и снов.
И я вернусь к вам эхом,
Единственным спасением,
Несовершенности которого так боятся глаза –
Отражением.

Искажённое счастьем влюблённо-немое лицо,
Не сирень, колыхание тоненькой веточки грусти…
Просветлённые звуки летящих в бессмертье мистерий
Еле слышно лобзают багровый небесный навес.

Заливает надеждой пропахшее маем крыльцо.
Ты же знаешь, предчувствие вечности нас не отпустит.
Ты же помнишь, что нет во Вселенной других измерений,
Кроме времени преданно слушать миноры небес.

Всё, что выпало свыше – земные штрихи стихограммы.
Всё, что бредит рассветом – тревожно-вишнёвая краска.
Приготовься, приспешница, близится солнцеслуженье.
Омывается вермутом горести жизни заря.

Мы по солнечным венам восходим в небесные храмы.
Над поникшей душою с утра простирается Пасха.
Мы пока ещё дети в летальном, земном искаженье,
Вдруг узнавшие то, что за нас умирали не зря.

Раем и адом пугать не надо.
Манны небесной уже по горло.
Сонно бредёт молодое стадо
Грызть золотые свёрла.
Мрачное солнце земных восходов
Чахнет, пряча лицо в земле.
Мы – отпевавшие жизнь уродов – 
Сытые и в тепле.

Капает время на кухне тёмной,
Жизнь костенеет в лучах омлета.
Гибнут проросшие в душах зёрна
От недостатка света.

Ночь обнажает ножи и раны.
Перекись гроз. И укрыться нечем...

Снятся улыбчивые тираны
В теплых бинтах неживой охраны...
И огнедышащие бараны
Им очищают плечи.